Мангуп

Эти глыбы поднять мог бы только бедняга Сизиф.
И не он ли уснул в тишине полускрытого грота?
Я пройду по тропе, в роднике пот дорожный отмыв,
И седой иудей мне откроет неспешно ворота.

Нет, старик, что за прок мне себя выдавать за гонца?
Просто странник в пути, пропитавшийся солнцем и пылью.
В тусклом свете луны серебристые стены дворца.
Между камнем и Богом массивные нефы базилик.

Терпкий запах вина. Здесь давили вчера виноград.
Видно, день не по осени выдался тихим и знойным.
На ступеньке вздремнул, притомившись от службы, солдат.
Все спокойно в краю? Ну, конечно, как прежде спокойно...

Орфический прицел

1.

На стыке рельсов и времен глаголов
всем существом переживаешь ритм,
в котором мы со звездами горим
со скоростью газетных приговоров. 

Что ищешь ты у моря, человек,
Языческим влечением томимый
и страстью безотчетной – если мимо
свистит - по счету двадцать первый – век? 

Орфический прицел: удел бездомных
поющих душ, привязанных к телам.
Иди! Я обернусь и все отдам
без стона. 

Чатырдаг. Пещеры. Эрмине-Баир-Хасар.

Август. Утро. Сушь и жар.

Очередь на вход в пещеру.

«Эрмине-Баир-Хасар!» -

Дочка выучила первой. 

***

***

Оле мое луковое, человек из песка и облака
смажь мне веки сладким молоком
включи зеленый торшер, наколдуй кошмар
я была не очень послушным ребенком 
 

Хокку голубых холмов 

Гость из поэтического далека

Днём я была в музее Александра Грина -
Феодосия,5-й Подгорный проезд.
Вечером читала «Алые паруса»
А ночью….

Пальмы, глицинии, кедры ливанские, груши,

красные листья магнолий и строй кипарисов.

Легкое небо над ними и легкие души...

Играй на флейте, неприкаянная дева,

живи в пешере на Эски-Кермене,

где рядом стебель родника трепещет...

Он шел пестротой переулков Гурзуфа,

где гроздьями окна висят над асфальтом.

Он шел от картинного синего моря...

Летящая вода строптивой  Учан-Су
кидается с горы в Эвксинские объятья,
и водяная пыль, помедлив на весу,
ложится золотым налетом благодати

- Галя, что ты тут посадила? что это цветет так красиво?
это слива?
- Сама ты слива! Это у меня тут абрикоса.
Вот приедешь осенью – созреют ответы на твои вопросы.
- А говорят, в Крыму не зреет, не успевает?
- Это в Судаке, у них там заморозки в мае,
а у нас тут теплее в Коктебеле

Дорога. Ритм шагов. И больше ничего.
Я – Моисей, храни меня, мой посох,
Я – Лев Толстой с забытым вещмешком,
Бреду от Щелкинской АЭС пешком
И сею мысли в раскаленный воздух.

У грузинской красавицы горе, и самое место
Здесь ему разливаться, как морю, не зная предела.
Словно купол, над ним возвышается грозный утес,     
Чтобы горе никто не поправил и прочь не унес,          
И оно, как и этот залив, никогда не мелело,
И никто не сказал, что красавица – снова невеста

Ялта. Гурзуф. Симеиз. Ореанда.

Что ни созвучье - то выплеск таланта.

Что ни названье - то тысяча брызг:

Керчь! Кацивели! Форос! Кореиз!

Ежели спросят меня: "Лика, какое твоё первое имя?"

Я отвечу, вспоминая зелёные листья матери: "Я – Вика,

придорожная ежевика с кустов Севастополя –

эфемерная, черная-черная, в ладонях человека. Кружусь,

рассыпаюсь кустарниками, господи, бесконечными,

угощаю детей птиц, детей людей, угощаю слепых и немых

(но кто угостит меня, господи, кто обнимет тело моё с шипами?),

с чьих живых губ потечет кровь святых после моего касания

Море – моя икона,

Вот и молюсь везде,

Не чураясь поклона:

В Ласточкином гнезде,

В крепости генуэзской

И на Сапун-горе,

Где убеждает веско

Тихое «не умре».

Стволы можжевельника жгутом перекручены
и солнцем отбелены – встряхни да развешивай,
и корни их – змеями, и кроны их – тучами,
и ветви кривляются чертями да лешими

Алупка – улочки такой нелепой лепки,

что с губ не сходит детская улыбка

внутри Орла семь километров штолен,
заполненных шампанским «новый свет»,
а под горой вылизывают штормы
давно разбитый о скалу корвет

В Запорожье проснёшься – пассажиры плацкарта спят.

Не открыты ларьки «мороженое», но уже продают виноград.

С верхней полки, за часы принимая браслет:

сколько времени? – спросят спросонья, а времени нет.

Дрогнет свет на столе и на полке, и в этот момент

виноградной иголкой кольнёт ускользающий след

станционного утра – сто лет заполняя вперёд

виноградной прохладой с платформы. И поезд пойдёт.